Весна. Вся природа радуется, ликует обновлению, а пожилая женщина все ворочается и ворочается в кровати — не может никак заснуть. Мысли уносят жительницу Ильичевки Москаленского района Омской области Эмму Карловну Фадееву далеко в прошлое…
Спустила ноги с кровати Эмма Карловна, тяжело вздохнула, накинула теплый халат, подошла к окну. Ночь.
— Черная, черная, как моя жизнь, — подумалось ей.
Воспоминания обрушились гвалтом звуков: мычание коровы, которую чужие мужики уводят со двора, другие грузят зерно на телегу, а она скрипит и прогибается. Взгляд десятилетней девочки прикован к маминым шнурованным ботинкам, которые почему-то на чужой тетке, и та вытанцовывает в них и приговаривает:
— Вот тебе, вот тебе, мои будут!
В горле комом застрял крик:
— Отдай!
И только мамина рука сдерживает, не дает кинуться на эти беснующиеся ноги. Тридцать седьмой год был на дворе. Отец — колхозный конюх — арестован накануне Рождества, ведь верующих не должно быть — атеисты к власти пришли. Имущество у семьи, где осталось шестеро детей, конфисковано. Через месяц отец расстрелян. Начались нищета, скитания. Мама оставляет деревню Розенталь Новосибирской области и вместе с ребятишками перебирается на Украину к брату. Спасибо Богу, живы. Привычная работа в колхозе обрывается страшным сообщением — война. Бомбежка, эвакуация. Грохот… Вздрогнула.
— Грохот. Что-то в сенцах упало что ли? — вырвалось у нее. С трудом, переставляя больные ноги, Эмма Карловна двинулась посмотреть на источник шума.
— Ах, это ты, чудо маленькое?! — улыбаясь, пожилая женщина стала поглаживать умелыми руками маленького теленочка.
— Тебе, наверное, мамка приснилась, что стенку бодаешь, за титькой тянешься, — приговаривала Эмма Карловна, — ты прав, все живое к мамке тянется.
Мама. Вспомнилось, как ей больно было провожать нас с сестрой, как напутствовала она:
— С вами мое, материнское благословление, пусть на трудном пути вы останетесь живы…
Совсем юными девчонками нас оторвали от мамы и кинули в неизвестность, в черную дыру трудармии. Сестру в феврале сорок второго забрали, а меня мобилизовали в апреле. Попала на лесоповал. Пилили лес — сосны в три обхвата. Спали на полу в бараках, как собаки. Кормили…
Теленок извернулся и лизнул низко наклоненную, мокрую от слез щеку.
— Ах ты, шкодник! Проголодался. Вот тебя молочком кормят, а меня гороховой водичкой поили и работать заставляли, — пожурила животинку Эмма Карловна.
Подошла к окну. Вдалеке блеснула звездочка.
— Так и у меня надежда на хорошую жизнь загорелась, когда в сорок шестом нас повезли домой, туда же в Розенталь, откуда забирали, — вырвалось вслух у Эммы Карловны. Глянула на свои покореженные пальцы она и уже шепотом добавила:
— Помните, мои пальчики, как я с оголенными костяшками, разодранными в кровь ладошками, с опухшими ногами к маме доковыляла — встреча, омытая слезами. Я, которая два месяца потом выкарабкивалась из пограничного состояния между жизнью и смертью, и мама с братом, опухшие от голода. Яша после водил меня, показывал, где трех младших сестренок похоронил. Насколько хватило его детских сил вырыть ямки, выкопал и положил… Встреча — вот главный огонек, были вместе, выжили. Потихоньку жизнь налаживалась, отметки в комендатуре не в счет — мы же дома! Мама благословила выйти замуж за Алексея Фадеева. Хороший человек был, добрый тракторист. Двух сыновей родила, потом и в Ильичевку Москаленского района переехали. Здесь уже дояркой и телятницей работала. Свое хозяйство держали.
— Мё-о-о! — призывно потянул теленочек.
— Двадцать пять лет я таким, как ты отдала, и отлично знаю, что тебе, малыш, надо, — приговаривала Эмма Карловна. — Грамоты и денежные премии получала за хорошую работу, за то, что ни одного теленочка не потеряла, всех выкормила, даже если двойня рождалась! Ой, что-то даже страшно подумать, что общего стажу пятьдесят два года набирается. Счастливое время было. Это потом мужа похоронила, старость и болезни навалились.
Мысли упрямо возвращали к сегодняшним проблемам.
— Где, что не так сделала? У сына с первой семьей не заладилось, внука не стало — погиб в армии, второй сын болен. Вспомнился день, когда дала себя уговорить принять второго мужа. Вместе с ним в дом вошла беда: ссоры, скандалы, пьянка. Сама впустила, сама мамин наказ нарушила, вот и страдала пятнадцать лет. Все на себе тянула.
— Мама, вы опять не спите?! — окликнул ее старший сын.
— Не могу, сынок, — ответила извиняющимся голосом Эмма Карловна, — раньше от голода спать не могла, будь неладна эта трудармия, а сейчас от того, что все болит.
— Мам, я забыл сказать, сегодня утром гости у нас будут, — помолчав, добавил сын.
— Неужели внучка зайдет? — встрепенулась в радостном ожидании пожилая женщина.
— Нет, ты же знаешь, что эта тема закрыта, — сухо уточнил он. — Приедут гости из райцентра, хотят с тобой поговорить о той жизни, что ты прожила, о том, как работала.
— Не продолжай, я поняла, — перебила мать сына. — Я пойду, подумаю, что сказать. Да, а ты предупреди людей, что я плохо слышу и вижу, пусть не обижаются на меня, если что не так.
Она твердо решила, что будет рассказывать о своей поездке в Москву, когда, как лучшая доярка, побывала по обмену опытом на съезде животноводов. О том, что умеет отлично шить, вышивать и вязать. Масса красивейших вещей, вышитых вручную, выбитых полотенец и постельного белья, за которым охотятся специалисты музеев, у нее есть. А про лесоповал ни-ни. Надо про маму не забыть сказать.
— Вы только про трудармию не спрашивайте, — попросила нас Эмма Карловна. — Я ведь расплачусь, не могу-то время без слез вспоминать. Перед глазами ужасные картины всплывают, как мы, шестнадцатилетние девочки, огромные сосны пилили, а смерть рядом ходила. Я видела, как девушку убило поваленным деревом, насквозь проткнув сучьями, а то, что утром с пола барака не все вставали, так это от голода. Терпела, казалось бы, такое, что и вытерпеть нельзя. Но все равно благодарю Бога, выжила. Наверное, и мамино благословение помогло.
Опустила голову и замолчала наша собеседница, а затем решительно подытожила:
— Мне восемьдесят пять лет в мае исполнится, и семьдесят пять из них меня гложет мысль о том, что отец мой расстрелян и где-то просто закопан. Я неграмотная, мои попытки найти это место не увенчались успехом. В его свидетельстве о смерти значится: «Гражданин Российской Федерации Гольштейн Карл Егорович умер 22 января 1938 года», в графе «причина смерти» — расстрел, «место» — Славгород Алтайского края. Я слышала, что нынче Год истории в стране объявлен, так может, работают какие-то поисковые отряды и им удастся найти это место? И тогда осуществится моя мечта — отдать дань уважения родителю, похоронить отца. Пришли вы, и у меня появилась надежда осуществить эту мечту. А жизнь, за все ее благодарю…
